Битва магов 10.06.2003 Василий Щепетнев Побуждения, заставляющие человека совершать те или иные поступки, зачастую остаются неизвестными даже ему самому. А уж окружающим — почти наверняка. Мы, окружающие, судим о другом не по себе: себя-то мы тоже знаем очень и очень скверно. Судим по затверженным с детства прописям, сводящим человека к комбинации полудюжины основных инстинктов.
Видимо, так оно и есть. Но понять эту комбинацию, а, скорее, серию комбинаций, ничуть не легче, чем расшифровать геном человека. А Горький! Никто раньше и, думаю, никто впредь — по крайней мере, из литераторов — не получит при жизни целого города, не говоря уж о самолете, корабле, литинституте, колхозах, колониях и лесопилках. Дар этот был больше магическим, но все же приятно знать, что в город, названный твоим именем, летит самолет, названный опять же твоим именем, и какой самолет! Самый большой в мире! Я видел кадры хроники — просто Змей Горыныч! И вот, расплачиваясь за полученные милости, Горький-де и воспевал Соловецкий лагерь особого назначения, Беломорско-Балтийский канал и прочие учреждения перековки масс. Талантливо воспевал! Человек, прочитав Горького, оставался в твердой уверенности, что вернется в семью каналармеец осчастливленным донельзя, что нет лучшего времяпрепровождения, чем годок-другой-пятый посвятить само- и взаимоперековке. Если человек вообще звучит гордо, то чекист звучит просто божественно. Что, как не продажность, могло подвигнуть на подобные писания того, кто болезненно переживал за друга своего, Федора Шаляпина, опустившегося однажды по глупости перед царем на колени? Того, кто знал о тюрьмах не понаслышке? Того, кто мог жить честно и свободно в любой стране мира? Продался Горький, продался! Ату его! Сегодня любят представлять время правления Николая Второго, как некий серебряный век, рыдать над Россией, которую мы-де потеряли. Легко лить слезы, зная твердо, что родиться в благословенном 1868 году не придется гарантированно. Но представь такую возможность, открой контору по продаже в один конец билетов на машину времени — и прогоришь еще вернее, чем в птицеводстве (у нас в Ра-Амони яиц закупили из Голландии, фирменных, и такой мор напал на кур — чистый Булгаков!). «Он пугает, а мне не страшно», — писал Лев Толстой о Леониде Андрееве. Граф не боялся предсказанной катастрофы. Слепота Толстого была слепотой всеобщей. Единицы видели, что время застыло, лангольеры ближе и ближе, а элита, не чувствуя погибели, топчется над пропастью, наслаждаясь севрюжатиной с хреном. Горький — чувствовал. И хотел лучшей доли. Не себе одному, у него было все, о чем грезится литератору перед листом бумаги, — всемирная слава, признание коллег и чистая совесть. Человеку простому подобного достаточно, а если с совестью не всегда и получится, то можно приноровиться, изменить себя. Маг же меняет мир. Не в одиночку, конечно. Продолжение пишется
|