Предлагаю читателям фрагмент моей беседы с известным американским нейрофизиологом Уолтером Фрименом. Полностью беседа, в которой Фримен подробно развивает свою любимую идею — мозг есть орган для производства «смыслов» (meanings), будет опубликована на сайте www.computerra.ru в разделе HiSi. А для начала — краткая биография этого замечательного ученого.

Уолтер Фримен (Walter Freeman) изучал электронику, физику и математику в Массачусетском технологическом институте, а литературу и философию — в Университете Чикаго. Диссертацию по медицине он защитил в Йельском университете в 1954 году. Постдокторантуру по патологии и внутренней медицине проходил в Университете Джонса Хопкинса, а по нейробиологии — в Университете Калифорнии в Лос-Анджелесе (UCLA). С 1959 года он преподает физиологию в Университете Калифорнии в Беркли. Его научные интересы — математическое моделирование нелинейной нейродинамики на основе собственных экспериментальных измерений деятельности мозга животных при различных типах поведения, а также приложения этих моделей в биологии, нейрологии, психиатрии, философии и промышленности.

Фримен — лауреат премии Беннета, присуждаемой Обществом биологической психиатрии (1964), премии Гугенхейма (1966), премии за пионерские работы Совета по нейросетям IEEE (1991) и ряда других высоких наград. В 1974 году он заведовал Сольвеевской кафедрой (Titulaire de la Chaire Solvay) Брюссельского университета, в 1995 году занимал кафедру Спинозы в Амстердамском университете, в 1994 году был президентом международного общества нейронных сетей (International Neural Network Society).

— Пенроуз называет это «невычислимостью интеллекта». Я с ним согласен в том, что искусственные нейросети не могут моделировать реальную нервную систему, способную порождать смыслы. Но Пенроуз считает первичным сознание, я же думаю, что первична интенциональность, способность к намеренным действиям. Сознание — это довесок, дополнение, интенциональное поведение возможно и без него.

— Да. Интенция предполагает внутреннее создание целей. Но не только это — еще и постоянную настройку (шейпинг) «я» (self), ассимиляцию, которая включает в себя и знание об окружении через информацию, доступную чувствам. Однако то, что при этом возникает у вас в голове, — уже не информация. Представьте себе библиотеку. Вы берете информацию из массы книг и оцифровываете ее, записываете на компакты и т. п. Но вы же все равно записали информацию, а не знания, которые есть в этих книгах. Знание и мудрость — это результаты опыта порождения смыслов. Пенроуз задает вопрос: как компьютер может получить опыт? И утверждает, что с помощью вычислений это невозможно. Но дальше он говорит, что существует некое качество, которое недоступно физической вычислительной системе в том виде, в каком мы ее сегодня знаем. И Пенроуз хочет найти это качество в квантовой физике — в связи с редукцией квантовой системы к определенному состоянию…

— Да. Это так. Это просто плохая физика.

— О да. В книге «Тени разума» («Shadows of the mind») Пенроуз пишет, что все, что происходит с нейронами, — это «тень» истинно важных квантовых процессов, «операционной редукции» (OR) в так называемых микротрубочках. По-моему, это полный вздор. В конце концов он приходит к тому, что философы называют панпсихизмом. У него каждый атом, каждый электрон способен к сознательному переживанию. Эта доктрина идет от Альфреда Норта Уайтхеда (Alfred Nort Whitehead). А Уайтхед, на самом деле, заимствовал идею у Анри Бергсона (Henri Bergson) с его elan vital. Все, что он сделал, — выкинул vital, оставил лишь «дух», elan.

— У Гибсона замечательно то, что он видит восприятие как активный процесс, процесс установления связи с окружением. Гибсон говорит, что любой предмет — вот эта бутылка, например, — является тем, чем она является, благодаря возможностям, которые она предоставляет (affords). Эти возможности — связующее звено. Когда бутылка предоставляет информацию, информация принимается чувствами, а затем фильтруется путем резонанса. Мозг резонирует с этим объектом, устанавливает с ним связь, сродство между объектом и «я». Это то же самое, что аристотелева доктрина формы, в которой воздействие материального объекта передает его форму органам чувств, а те передают ее в мозг.

Однако я считаю, что существует барьер на «границах индивидуума», который не позволяет происходить передаче смысла. И мой основной вклад в изучение проблемы — экспериментальное установление этого факта. Я просто вижу это в своих записях электрических токов мозга. Я составил карты нейронной активности в сенсорной коре — для обоняния, слуха, зрения, осязания. Всегда одно и то же: когда стимул приходит, кора уже подготовлена. Воздействие ее дестабилизирует, а затем происходит сдвиг, скачок к новому паттерну. А этот паттерн, в сущности, возникает, потому что вход выбрал тот или иной бассейн притяжения. И именно возникший паттерн передается к центральной части мозга — лимбической системе (limbic system). Я обнаружил в экспериментах, что этот паттерн зависит от синаптической связности (synaptic connectivity) в коре — а она является выражением предшествующего опыта. Этот паттерн есть нечто порождаемое при помощи хаотической динамики нейронной активности. Он имеет вид модулированного по амплитуде апериодического колебания с широким спектром. Даже до приема стимула, в ожидании его, такой сигнал уже имеется в коре. Приход стимула лишь подтвердит, что это «то, что нужно». Но этот сигнал есть нечто созданное человеком или животным в мозгу, а не активность, зависящая от стимула, существование которой утверждал Гибсон и ряд других ученых. Мозг сохраняет то, что он создал. И отбрасывает прочь всю «специфичность».

— Мне кажется, это правдоподобно — если вспомнить о фантомных болях, например. Я бы сказал, что разделение между телом и мозгом — искусственное. Обучение происходит не только в мозгу, учатся мышцы, учатся кости… Посмотрите на ноги балерин. У них восхитительные ноги! Потому что они научились делать ту работу, которая необходима для балета.

— Если кратко, я бы сказал, что сознание — в первую очередь социальный контракт.

— Посмотрим на сознание вот с какой стороны. Представьте, что в эту комнату неожиданно входит небольшое животное. Мышь, например. Тогда понимание того, сознает ли она мое присутствие, имеет ли она какие-либо намерения по отношению ко мне, — вот что определяло бы мое поведение по отношению к ней. У меня возник бы некий контакт с мышью. Потому что я испытываю… ну, добрые чувства, что ли, по отношению к животным, способным осознать мое присутствие, мое существование. И я бы постарался, скажем, не наступить на нее. Если же мне было бы необходимо ее убить, я бы сделал это самым быстрым способом. Я бы не стал ее мучить. То есть природа сознания связана с этическим моментом. Наличие сознания ведет к установлению определенных отношений между объектами, обладающими им.

— Не обязательно. Ненависть может играть точно такую же роль. Как известно, множество людей ненавидят компьютеры…

— Но! Компьютеры не ненавидят нас. Впрочем, они и не любят нас, это уж точно. Но давайте спросим: можно ли представить компьютер, способный к таким отношениям? Компьютер, испытывающий добрые чувства? Я бы сказал, что в принципе это возможно и в будущем вполне может произойти. Но всегда остается проблема: чем дальше от нас объект наблюдения по своему строению, тем труднее установить с ним контакт как с сознательным существом. Например, как вы думаете — обладает ли сознанием осьминог?

— Я тоже не знаю. Но верю, что — да.

— О’кей. Однажды я играл с осьминогом во что-то вроде перетягивания каната: я тянул его за щупальца, потом он тянул меня за руки, и это было великолепно.

— Да, конечно.

Возможно. И я не просто так говорю, а могу это доказать. Я даже могу доказать, что сознанием обладают люди.

— Это можно сделать следующим образом (и обычно так и делается): мы собираем суд. Приглашаем судью и присяжных. Начинаем судебный процесс, чтобы выяснить, сознает ли данный человек то, что он делает. И на том уровне, на котором принимается такое решение, это может подтвердить или опровергнуть психиатр. То есть вопрос, на самом деле, юридический, этический, моральный. Но по отношению к машинам, которые могут появиться в будущем, решение вовсе не очевидно. Уже есть люди, защищающие права животных и настаивающие на том, что у животных есть сознание. Когда-нибудь появится фронт освобождения машин, организация борьбы за права машин, которая будет следить за тем, чтобы с машинами хорошо обращались в лабораториях, а люди, проявляющие жестокость по отношению к машинам, отдавались под суд.

— Ха-ха, нет. Потому что ваша машина не обладает сознанием. Но если бы оно у нее было — если бы вы думали, что оно у нее есть! — тогда другое дело. И я скажу, как вы могли бы это узнать. Если бы машина подала на вас жалобу, все сразу стало бы ясно.

— Например. И тогда бы созвали суд присяжных. И в жюри присяжных входили бы не только люди, но и машины.

— Отослать файл — конечно, но сформулировать жалобу — вот что требует сознания! Надо знать, кому ее послать и с какой целью. Чего хочет добиться машина этой акцией? Облегчения своего положения в той или иной форме.

— Очень просто. Мне, например, очевидно, что Каспаров проиграл не Deep Blue, а тем инженерам из IBM, которые создали эту машину и манипулировали ею. Нас крупно обманули! У этой дряни не было ни сознания, ни интеллекта. Она выиграла только потому, что инженеры ее непрерывно переделывали, компенсируя свой собственный недостаток интеллекта. А почему они это делали? Первооснова разумной деятельности — намерение. Они не хотели терять такую хорошую работу, вот и все! А главное — хотели выиграть приз, большие деньги. А у машины не было такого намерения!

— Да, об этом идет речь в моей книге «Сообщества мозгов» («Societies of brains», Erlbaum, 1995). Ее можно заказать на Amazon — но только в британском или немецком отделениях. А вот в моей родной Америке ее, увы, не купишь.